Никто, кроме нас! - Страница 4

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

– Так, – сказал Земцов, тоже невысокий и крепкий, но белобрысый, с густой короткой бородой и длинными усами. – Вот и подарок.

– Пашка, – Верещагин повернулся к вестовому. – Садись на скутер. Дуй в «Буран». Ромашову скажи – с рассветом нас атакуют. Пусть подкинет огонька по Невского, по Шестидесятой армии… если пришлет хотя бы одну «Шилку» – будет великолепно.

– Не пришлет, – сказал высокий, кавалергардски изящный, чисто выбритый Басаргин. – Скажет – одна уже есть.

– Дуй и проси, что я сказал, – повысил голос Верещагин, и вестовой выбежал в коридор.

Офицеры какое-то время молча пили чай, слушая, как где-то на юге то разгорается, то затихает бой.

– Опять на ВоГРЭСовский мост ломятся, – сказал Земцов. Поставил пустую кружку, с сожалением вздохнул. – Ладно, пойду к своим.

– Угу, – кивнул Верещагин. – Клим, иди тоже, поспи.

– И то дело, – согласился надурядник, ловко закидывая за спину «Сайгу» двенадцатого калибра, а «АКМС» со сложенным прикладом беря в руку.

Басаргин, облокотясь на компьютерный столик, играл златоустовским «Бекасом» – нож порхал над пальцами, крутился между ними… Верещагин долго и бездумно следил за движением ножа. На юге стали бить орудия.

– «Спруты», стодвадцатипятимиллиметровки, – сказал Басаргин и с размаху убрал нож в ножны. – Отобьются… Хорошо, что склады тут медведы наши дрессированные не успели ликвидировать.

– Хорошо, – согласился надсотник. – Слушай, Басс… а ты не чувствуешь себя мерзавцем?

– Чувствую, – сердито ответил подсотник. – Чувствую за то, что ничего не сделал, чтобы прекратить этот бардак несколько лет назад. Сидел и мечтал, что само рассосется, как та беременная малолетка из анекдота.

– Я не об этом…

– Я знаю, о чем ты. Самоед ты, Олег.

– Самоед? – усмехнулся командир дружины.

– Самоед. Сам себя ешь. Ты же этой войны хотел. Ты вообще ее последним шансом называл!

– Называл? – снова задал вопрос надсотник.

– Перестань за мной повторять! – разозлился Басаргин и встал. Шевровые сапоги, которые он носил вместо берцев, как у большинства дружинников, скрипнули зло. – Я отлично знаю, что ты сейчас будешь делать! Вместо того чтобы пойти и поспать еще пару часов, ты сейчас пойдешь шататься по окрестным подвалам! Тешить свою мятущуюся душу! И кончится тем, что тебя грохнет какой-нибудь морпех-снайпер! Чего ты смеешься?! – У Верещагина и правда вздрагивала губа, а в глазах зажглись веселые искорки. – Чего ты смеешься, долдон?!

– Мятущуюся душу – это хорошо, – сказал надсотник и захохотал в голос.

Секунду казалось, что Басаргин сейчас бросится на него. Но вдруг тот махнул рукой и засмеялся тоже.

– Ты всегда был кретином, – заключил он. – Ну ладно. Я пойду тоже.

Выходя, он задержался, крепко хлопнул командира по плечу и сказал:

– Мы их сделаем. В конце концов мы их сделаем, и не важно, что будет с тобой и со мной.

* * *

В одном Игорь Басаргин ошибался.

Верещагин не собирался тешить мятущуюся душу. Он и сам не знал, почему снова и снова с таким упорством обходит подвалы окрестных домов, в которых жили – существовали, вымирали – тысячи «гражданских», как называл их генерал-лейтенант Ромашов.

В такие минуты надсотник чувствовал себя бесконечно усталым и тяжело виноватым.

Басаргин был прав. Он – Верещагин – хотел войны. Хотел, потому что верил тогда и продолжал верить сейчас, что лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Но эти люди… Когда он появлялся среди них, то приходили усталость и вина. Ведь у всех у них до войны была жизнь. И дело не в том, жили они в блочных домах или в элитных особняках, ели на обед пиццу или ресторанные изыски. Просто – была жизнь, устоявшаяся, понятная, со школами для детей, медицинскими полисами, телевизором, какими-то радостями и достижениями, какими-то мечтами и желаниями. Они и тогда постепенно и неуклонно вымирали, но хотя бы не слишком замечали этот процесс, и тот не был таким уж болезненным…

Он презирал их мечты и желания, презирал эти радости и достижения, потому что совершенно точно знал – это все хлев. Хлев, хлев, хлев… Но эти-то люди были довольны такой жизнью! И сейчас, встречаясь с ними взглядом, он не мог отделаться от мысли, что они проклинают его, отнявшего все это. Ведь и телевизор, и полисы, и школы – все это осталось бы и в подмандатных зонах, и в лимитрофных государствах, на которые собирались поделить Россию ООН и НАТО. А такие, как он – не очень-то и многочисленные! – встали на дыбы. И вместо мирного раздела, мирной оккупации – то, что есть сейчас…

Нет, думал он, пробираясь развалинами. Это не вторая Великая Отечественная, не получилось у нас Великой Отечественной. Большинство просто боится и прячется в подвалах, покорно умирая. Боятся тех, кто бомбит и обстреливает. И его боятся тоже – потому что он, не такой сильный, как оккупанты, все-таки ближе, чем они, и тоже может выстрелить. Нет народа-великана. Есть процентов пять фанатиков, которым повезло неплохо вооружиться и худо-бедно самоорганизоваться. И есть остальные. Покорно ждущие, кто победит. И даже не понимающие, из-за чего началась война.

Но что он может поделать с собой, если ему их жалко?!

Лазить по развалинам в самом деле было опасно. Но надсотник почему-то был уверен, что его не убьют в эти моменты. Вот именно в эти – не убьют.

В воронке от «Томагавка» лежали трупы поляков. Много, не меньше шестидесяти. Их туда стащили после вчерашнего боя. Около ямы порыкивали и урчали несколько собак. И суетились среди трупов крысы. Крыс и собак пока еще не едят (по крайней мере – явно). Пока еще есть какие-то запасы, а у кого нет – можно добыть. Просто трудно представить, как начинен долгохранящейся едой современный город. Главное достижение цивилизации…